Счастливой охоты, Хантер!

Я обречен на поиски смысла
 в абсолютно бессмысленных вещах.
Хантер Стоктон Томпсон

События происходят с неумолимой скоростью, траектория их движений порой напоминает дорожный ад юго-восточной Азии: переходя дорогу вы можете только надеяться на то, что локомотив истории не размажет вас как муху по стеклу. Журналисту в этой до нелепости жестокой гонке жизни приходится чертовски туго, ведь мух не делают ни штурманами, ни даже пассажирами на безумном ралли жизни. Хорошо если они доезжают до конца гонки, застряв в радиаторе. Жить непросто, учебников ожидать не приходится, но и описывать жизнь только обманчиво легко, ведь иллюзия простоты этого занятия развеется за мгновение, когда вспомнишь, что требуется делать и то, и другое одновременно, в то время как еще Сартр заметил, что одно исключает другое. Поэтому многим только и остается, что жить, пусть и с переменным успехом. Некоторым смельчакам все же удается описывать жизнь — удел, который достался писателям, художникам, поэтам и, что немаловажно, журналистам. В 1960-х, когда художники зарылись в самокопаниях и перформансах, поэты беспробудно пили и писали в стол, литераторы задохнулись в собственноручно сделанном вакууме без единой капли настоящей жизни. Но так долго продолжаться не могло, и для описателей реальности нашлось два прибежища: безумные, порой бессвязные байки битников, которые растворялись в путешествиях и дорогах по примеру Джека Керуака (этакий вакуум 2.0 — все еще для просвещенных, но путь к просвещению шел хипповскими тропами) и новая журналистика. Именно о ней вещал Том Вульф, провозгласивший смерть литературы. Речь журналистов была человеческой, в отличие от шаманских завываний свободных битников, однако взамен прежней пуританской благопристойной описательности новые журналисты были готовы показать читателю хищный оскал реальности.

И вот среди тех самых людей, которые пили из родника жизни и были готовы выложить читателям все малоприятные детали о его окрестностях — и взошла звезда отца гонзо-журналистики — Хантера Стоктона Томпсона.

Уроженец Луисвилля, штат Кентукки, был словно живым его воплощением: яркий, как лампочка Эдисона, с принципами крепкими, как хранилище Форт-Нокса и со словом, порхающим и жалящим, как Мохаммед Али, ну и, конечно, с действительностью, насквозь пропитанной бурбоном с поддержкой в виде разнообразной химии, которой бы хватило на десяток аптек — дикое дитя безумного времени. Пройдя через суровую школу жизни, Томпсон попал в самое настоящее пекло человеческой мясорубки — Лос-Анджелес середины 60-х, пронизанный хиппи-культурой, наркотиками и атмосферой, полной вседозволенности. Далее оставим работу биографам, книги которых полны причудливыми и порой просто невероятными фактами: выборы на пост шерифа, работа в целой череде стран Южной Америки (хотя, работой это полу-авантюрное приключение назвать можно с большой натяжкой) и многое другое — события и поступки, вызывающие то большое уважение к смелости этого человека, то большое сомнение в его психическом состоянии. Но что он оставил нам, то есть что есть гонзо-журналистика? 

Проявить свет на это поможет статья «Дерби в Кентукки упадочно и порочно» — она показывает то, что делает журналистику гонзо. Была ли публика благопристойной до Томпсона? Не думаю. Стала ли такой позже? Едва ли. Посетите любой крупный концерт, чтобы понять неизменность некоторых вещей, но никто не смел обратить внимание. Обращать внимания на такие стороны жизни — прерогатива участника, но не свидетеля. Если уж свидетельствовать, то о великом чуде вроде явления Христа или, в худшем случае, о великом горе вроде Холокоста. Но свидетельствовать о тотальном упадке или просто о некой грязной непорядочности — увольте, все равно как быть понятым при задержании закладчика — не с руки, да и мараться больше, чем полезного. Но Томпсон помнил свою функцию и описал все без прикрас, не забывая при этом жить так же безбашенно, как и описывать. Так и родилось гонзо, — на тонкой и острой, подобно лезвию грани между жизнью и смертью, между существованием и описанием. Пишу и существую без всяких выводов и следствий — таков был бы ответ Хантера Томпсона картезианскому cogito ergo sum. Но на этом не исчерпывался творческий потенциал американского бунтаря. Он сам создавал события, занимаясь журналистикой повседневности, своей повседневности — сам себе инфоповод. Так он шагнул дальше битников и протянул за собой журналистику. Слова лились, словно литры текилы, строчки падали на страницы, словно пепел от бесконечно прикуриваемых сигарет, а реальность напоминала текст уже не в произведениях Ролана Барта, а в пограничных состояниях, когда уже не было понятно, где Томпсон, а где его альтер-эго Рауль Дюк. И он ушел в закат так же прямолинейно, как пронесся сквозь всю изломанную историческими путями Америку второй половины 20 века — стремительно, в своей манере и без длинных предисловий. Ушел вместе со своей эпохой — безбашенной и дикой, оставив после себя дымящийся след от своей поездки в виде тонн текста, наполненных духом эпохи. Теперь, когда каждый может освещать события своим модным мобильным телефоном, очередной диктор жует новости по бессмысленным телеканалам, а псевдо-журналист берет интервью у очередного мистера Никто, можно вспомнить о тех временах, когда реки были полны, а мы были воинами. Привет, мистер Томпсон, без вас скучно.

Анастасия Полякова